В старой песенке поется:
После нас на этом свете
Пара факсов остается
И страничка в интернете...
      (Виталий Калашников)
Главная | Даты | Персоналии | Коллективы | Концерты | Фестивали | Текстовый архив | Дискография
Печатный двор | Фотоархив | Живой журнал | Гостевая книга | Книга памяти
 Поиск на bards.ru:   ЯndexЯndex     
www.bards.ru / Вернуться в "Печатный двор"

12.10.2008
Материал относится к разделам:
  - АП - научные работы (диссертации, дипломы, курсовые работы, рефераты)
Авторы: 
Ничипоров Илья Борисович

Источник:
http://www.portal-slovo.ru/philology
http://www.portal-slovo.ru/philology/37213.php
 

Тютчевские истоки образа Вселенной в поэзии Б. Окуджавы

Связи поэзии Ф.И.Тютчева с художественной культурой ХХ века многоплановы. Философичность лирики, чувствование "таинственной основы всякой жизни – природной и человеческой" (В.С.Соловьев ), космизм художественного мироощущения, осмысление душевной жизни во вселенском масштабе были "востребованы" творческой практикой Серебряного века , которая в свою очередь оказала решающее воздействие на последующий литературный опыт столетия.

 

Поэтический образ Вселенной, ночной бесконечности, таинственной водной стихии возникает в стихотворениях Тютчева 1820-30-х гг.: "Летний вечер", "Видение", "О чем ты воешь, ветр ночной...", "День и ночь" и др. На первый план выступает здесь художественное прозрение ритмов бытия "живой колесницы мирозданья", мистически связанных с жизнью "души ночной". В космической бесконечности исподволь обнаруживается и присутствие хаотических сил, бездны "с своими страхами и мглами", до времени таящейся под тонким дневным покровом ("День и ночь"). Мировой "гул непостижимый" обретает у Тютчева, как впоследствии в "песенках" Окуджавы, музыкальное воплощение: "Музыки дальной слышны восклицанья, // Соседний ключ слышнее говорит..." .

 

Как и в поэзии Тютчева, у раннего Окуджавы образ ночного мира становится поэтической моделью Вселенной. Животворящая водная стихия в стихотворениях "Полночный троллейбус" (1957), "Нева Петровна, возле вас – все львы..." (1957), "Песенке об Арбате" (1959) воплощает родственную человеку бесконечность мироздания, в которой он интуитивно угадывает отражение своего пути: "И я, бывало, к тем глазам нагнусь // и отражусь в их океане синем...". Если в "космической" поэзии Тютчева преобладает доминирует, торжественно-риторическая стилистика, то у Окуджавы планетарный образ бесконечности прорастает часто на почве городских зарисовок, со свойственной им конкретикой изобразительного ряда, с тональностью негромкого задушевного рассказа: "Ночь белая. Ее бесшумен шаг. // Лишь дворники кружатся по планете // и о планету метлами шуршат". У Окуджавы развивается и усиливается, в сопоставлении с Тютчевым, звуковое, музыкальное оформление образа Вселенной (ср. у Тютчева: "Певучесть есть в морских волнах..."), увиденной в его лирике в иносказательном обличии "острова музыкального", в гармонии обращенных к каждому "оркестров Земли" ("Когда затихают оркестры Земли...", 1967, "Мерзляковский переулок...", 1991 и др.):

 

Этот остров музыкальный,

то счастливый, то печальный,

возвышается в тиши.

Этот остров неизбежный –

словно знак твоей надежды,

словно флаг моей души.

 

Существенной для обоих поэтов была творческая интуиция и о соотношении душевной жизни человека со вселенскими ритмами. В художественном целом тютчевской поэзии утверждается диалектика автономности души и ее бытийной причастности общемировому опыту ("Душа моя, Элизиум теней...", "Как океан объемлет шар земной..."), всеединство микро— и макрокосма: "Все во мне, и я во всем!"... Вселенская антиномия Космоса и Хаоса, Дня и Ночи спроецирована здесь на мир души, где под покровами мысли, осознанного начала скрывается "ночной мир" подсознания, его "наследья родового" ("Святая ночь на небосклон взошла...") . По мысли С.С. Бойко, "пантеистические мотивы: одушевление природы, перетекание человека в природу и природы в человека, многочисленные олицетворения и метафоры, выражающие веру в диалог природы с душой" , – сближают песенно-поэтический мир Окуджавы с тютчевской традицией. Подобное взаимоперетекание проявилось у обоих поэтов в наложении портретных и пейзажных образов. Показательный пример у Тютчева – образ "волшебной, страстной ночи" очей в стихотворении "Я очи знал..."; у Окуджавы – "тютчевская" рифма в стихотворении "Человек стремится в простоту..." (1965) знаменует образное сближение души и мировых стихий, большой и малой Вселенной: "Но во глубине его очей // будто бы во глубине ночей...". В произведениях обоих поэтов экстатические состояния души ассоциируются с мировой бездонностью, что с очевидностью проявилось в тютчевской любовной лирике, в стихотворении Окуджавы "Два великих слова" (1962), где "жар" любовного чувства запечатлен во вполне "тютчевском" образном ряду – человека-"песчинки", затерянного в бесконечности мироздания; "качнувшегося мира", "стужи, пламени и бездны":

 

И когда пропал в краю

вечных зим, песчинка словно,

эти два великих слова

прокричали песнь твою.

Мир качнулся. Но опять

в стуже, пламени и бездне

эти две великих песни

так слились, что не разнять.

 

Вселенская перспектива художественного познания душевной жизни и человеческой судьбы сближает двух поэтов. Поэзии Окуджавы знакома тютчевская антиномия "мыслящего тростника" и мировой беспредельности ("Певучесть есть в морских волнах..."). Но если у Тютчева возникает порой разлад в отношениях души с "общим хором" бытия ("Душа не то поет, что море..."), то в лирике Окуджавы сильнее оказывается тяга ощутить их гармоничное равнозвучие. В стихотворении "Когда затихают оркестры Земли..." (1967) диалогическое соприкосновение "шарманки" и мировых "оркестров" сводит воедино индивидуальное, исторически-конкретное с общемировым и вечным:

 

Представьте себе: от ворот до ворот,

в ночи наши жесткие души тревожа,

по Сивцеву вражку проходит шарманка,

когда затихают оркестры Земли.

 

Живая причастность тютчевской традиции проявилась у Окуджавы в онтологизации изображения человеческой судьбы , нередко облеченного, как и у Тютчева, в форму поэтической притчи. Если в окуджавских стихотворениях 1950-60-х гг. сопряженность жизни человека и таинственного вращения "шарика голубого" предстает нередко в сказочно-романтическом ореоле ("Голубой шарик", 1957 "Голубой человек", 1967), то в более поздних вещах осуществлено художественное открытие вселенской бесконечности в сфере личной и исторической памяти ("Звездочет", 1988), явлено балансирование мировых сил Космоса и Хаоса в судьбе лирического "я" ("В земные страсти вовлеченный...", 1989). Тютчевский космизм преломляется у Окуджавы и в интимной лирике – как в стихотворении "Два тревожных силуэта..." (1992), где тепло человеческой привязанности согревает "необжитое мирозданье... тихую звездную толчею...". Окуджавский "шар земной" – "тихий", "грустный", максимально приближенный к реалиям повседневности. Тютчевское поэтическое открытие Вселенной наследуется Окуджавой, но вводится в дискурс простой беседы, доверительного рассказа о повседневном, личностно пережитом и многократно виденном:

 

И, залитый морями голубыми,

расколотый кружится шар земной...

...а мальчики торгуют голубями

по-прежнему. На площади Сенной.

 

("Магическое "два"...")

 

Образ Вселенной обретает у Тютчева и Окуджавы трагедийное звучание, будучи связанным с интуициями о катастрофическом состоянии мира. В стихотворении Тютчева "Последний катаклизм", образной системе стихотворений "О чем ты воешь, ветр ночной?..", "День и ночь", "Святая ночь на небосклон взошла..." раскрывается сложная художественная диалектика бытия Вселенной на пороге рокового "последнего часа" природы, истории – и ее потаенной, мудрой Божественной гармонии. Сам модус видения мироздания на краю бездны усиливает экзистенциальное напряжение поэтической мысли и нередко сближает художественные миры Тютчева и Окуджавы:

 

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!..

 

("Последний катаклизм")

 

Для Окуджавы – поэта, который выразил вселенский катастрофизм мироощущения личности ХХ столетия, хранимый в глубинах культурной памяти опыт Тютчева был в этом плане существенным. Еще в ранней лирике поэта-певца возникает не только вселяющий надежду в свете космических открытий диалог "земного, некрупного народа" с "бездной черной" мироздания ("Разговор по душам", 1959), но и онтологический ракурс изображения катаклизмов истории, обостренное чувство вселенского масштаба исторических потрясений: "Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной" ("Сентиментальный марш", 1957), "Горит и кружится планета, // Над нашей родиною дым" ("Белорусский вокзал"). Тютчевский мотив "порогового", "пограничного" состояния Вселенной на грани Космоса и Хаоса, времени и вечности развит и в лирической миниатюре "Пока еще жизнь не погасла...", и в известной песне "Молитва" (1963):

 

Господи мой Боже, зеленоглазый мой!

Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,

пока ей еще хватает времени и огня,

дай же ты всем понемногу... И не забудь про меня.

 

Образ мира, зависшего над бездной вечности, ощущении малости земных страстей перед лицом Высшей силы ("Господи, твоя власть!") окрашены в "Молитве" трагедийным миропереживанием лирического "я" – верящего "тростника", ощущающего себя причастным как непостижимой бесконечности, так и определенному социально-историческому опыту: "Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою, // как верит солдат убитый, что он проживает в раю...".

 

В век катастроф, когда дыхание вселенских потрясений сквозит порой в кровоточащей исторической, фронтовой памяти, в самой повседневной жизни – "под пятой ли обелиска", "в гастрономе ли арбатском" ("Всему времечко свое: лить дождю, Земле вращаться...", 1982), важнейшим для лирического героя песенной поэзии Окуджавы становится взыскание мудрой гармонии Космоса, явленной в живой, очеловеченной ипостаси:

 

Над глубиной бездонных вод,

над атлантической громадой

взлетает солнечный восход,

рожденный райской канонадой.

<...>

Гордись, пушкарь, своей судьбой –

глашатай света и свободы, –

покуда спорят меж собой

внизу эпохи и народы.

 

("Над глубиной бездонных вод...", 1987)

 

В стилистике окуджавской философской, притчевой поэзии значима модальность прямого, проникнутого лирической нежностью обращения героя к "грустной планете", "шарику голубому", терпящему нелегкие испытания под бременем всемирной истории ("Ах ты, шарик, голубой...", 1957-61). В стихотворении "Земля изрыта вкривь и вкось..." (1960-61) это обращение перерастает во взволнованный, но не теряющий простоты и непринужденности диалог героя с Землей, в динамике которого раскрывается вселенская, надмирная перспектива видения земных сует:

 

Земля изрыта вкривь и вкось.

Ее, сквозь выстрелы и пенье,

я спрашиваю: "Как терпенье?

Хватает? Не оборвалось –

выслушивать все наши бредни

о том, кто первый, кто последний?"

Она мне шепчет горячо:

"Я вас жалею, дурачье.

Пока вы топчетесь в крови,

пока друг другу глотки рвете,

я вся в тревоге и в заботе.

Изнемогаю от любви...

 

Таким образом, опыт Тютчева в художественном постижении Вселенной в ее как просветленной, так и "ночной", сокрытой ипостасях, в таинственной связи ритмов мирового бытия с душевной жизнью – стал неотъемлемой составляющей культурного "кода" ХХ столетия, самобытно проявившегося в песенной поэзии Булата Окуджавы. В его лирике многоплановый образ Вселенной соотнесен и с историческими потрясениями эпохи войн и революций, и с раскрытием повседневного мироощущения современника, и с глубинами внутреннего бытия лирического "я". При существенных стилевых различиях Тютчева и Окуджавы в создании образа мировой бесконечности важной для обоих поэтов была тяга распознать в недрах "хаоса ночного", расслышать в "понятном сердцу языке" Вселенной музыку потаенной, родственной "мыслящему" и "верящему" "тростнику" гармонии.

 

elcom-tele.com      Анализ сайта
 © bards.ru 1996-2024