Как-то в середине 80-х пригласили меня в минский театр юного зрителя на деловую встречу. Готовился к постановке спектакль по сказке Г.Х.Андерсена "Дюймовочка". Пригласили меня в качестве автора текстов для будущих театральных песен. В части же музыки уже было получено согласие от одного знаменитого белорусского композитора, написавшего немало ярких музыкальных произведений, которые пела вся страна, включая Аллу Пугачёву.

Я был необычайно взволнован, представив с каким громким именем рядом, возможно, будет стоять и моя фамилия. А ведь ещё совсем недавно спроси меня кто: "А хотел бы ты, Боря, чтобы этот известный композитор написал музыку на твои стихи?", уверен, я ответил бы: "Нет!" Поскольку в этом вопросе мне непременно послышались бы нотки циничной издёвки.

Да, о такой удаче и мечтать не приходилось. Как это там, у Ивана Крылова? "От радости в зобу дыханье спёрло!" Поверьте, эти слова были написаны про меня.

В общем, сижу я в кабинете директора театра и слушаю, как тот с композитором ведут неспешную беседу о высоком искусстве.

― Для нас большая честь ваше участие в создании спектакля, ― не скрывает эмоций директор. ― Мы очень любим вашу музыку! Она прекрасна!

― Да, прекрасна! Спору нет! ― соглашается композитор. ― Я написал за последние годы много ярких мелодий. Это ― настоящие шлягеры! На советской эстраде сейчас царит уныние и серость. Композиторы себя полностью изжили. Про певцов даже говорить не хочется. Порой свою новую песню не знаю, кому и доверить...

― Ну, как же?! ― изумляется директор. ― А Алла Пугачёва, Валерий Леонтьев, наконец, Иосиф Кобзон?

Композитор мрачнеет. "Знаете, ― строго говорит он, ― есть одно прекрасное русское слово "говно"... Это про них".

Слово, слетевшее с композиторских уст, повергает в смущение меня и, кажется, директора театра. В воздухе повисает тягостная пауза. Чтобы как-то заполнить её, я робко попытаюсь перевести разговор в другую плоскость.

― А как Вы относитесь к авторской песне? ― спрашиваю я.

По-моему только сейчас композитор замечает моё присутствие. В его взгляде нет ни удивления, ни какого-либо интереса.

― О какой такой песне идёт речь? ― переспрашивает он. ― Что значит "авторская"?

― Ну, это ― Окуджава, Высоцкий... ― начинаю я бойко перечислять имена любимых мною поющих поэтов.

― Окуджава?!!! ― Композитор брезгливо кривит губы. ― Этот брюзжащий старик? Ой, да кому нужны его песни? Ну, разве что кучке вшивой интеллигенции. Вот в моих песнях, действительно, нуждается весь народ. Что же касается этого хрипатого горлопана с Таганки...

Я уже ничего не слышу. Просто встаю и покидаю кабинет. Спустя мгновенье, за мной выбегает директор. Он растерян.

― Борис, ― шепчет он мне на ухо, ― не слушайте его. Это у него такая манера общения. И вообще, мы будем сотрудничать с вами напрямую. Вы будете передавать свои стихи мне, а уж я сам ему их доставлю.

― Ну, уж нет, ― говорю я. ― Пусть он пишет свои шлягеры на стихи кого-нибудь другого. А я, простите великодушно, из той самой "вшивой" кучки...

После этого неприятного события прошло всего несколько дней. И в моём доме вновь раздался телефонный звонок. Это был вновь директор театра.

― Борис, ― радостно кричал он в телефонную трубку, ― жизнь продолжается! Композитор отказался от работы над нашей постановкой, и мы сумели договориться... Знаете с кем?

Честно говоря, мне уже было всё равно, с кем они теперь сумели договориться. После встречи с предыдущим композитором все другие казались мне такими же аморальными типами. Но природное любопытство взяло верх, и я поинтересовался: "С кем?"

Выяснилось, что за Андерсена взялся еще более прославленный создатель музыкальных произведений, чьи песни пела вся страна, включая "Песняров". И это было даже покруче, чем "Фауст" Гёте! Я сильно кочевряжиться не стал. Взял пятисекундную паузу на раздумье и согласился. Правда, директор, памятуя о моей реакции на откровения первого мэтра, не стал устраивать встречу со вторым. А я и не настаивал на такой встрече. И процесс пошёл.

Мы обсудили с режиссёром спектакля все детали, и я взялся за написание примерно двух десятков песенных тексов. Стихи попадали в композиторские руки без моего участия.

И вот настал долгожданный час. Было объявлено о сдаче спектакля министерской комиссии. Здесь я и столкнулся с прославленным композитором, который одарил меня лучезарной улыбкой в ответ на моё "здрасте", но в упор не признал. В общем-то, это было вполне естественным. Ведь за время работы над спектаклем наши пути с ним ни разу не пересеклись.

В зале погас свет, раздвинулись кулисы, и зазвучала чарующая музыка. Началась сказка. По ходу спектакля то и дело звучали песенки, которые лихо под музыкальную фонограмму исполняли актёры. Мне нравилось буквально всё. Мои стихи слились с музыкой великого мастера и превратились в волшебные песни.

Наконец спектакль заканчивается. Подводятся итоги. Звучат слова о большой проделанной работе, о талантливой режиссуре, замечательных декорациях, актёрских находках и, самое главное, об удивительной музыке. Композитор благосклонно принимает похвалу. Он приветлив и скромен. Я только теперь понимаю, каким должен быть настоящий великий мастер.

Ну, а то, что не было сказано ни слова о моих стихах, это же пустяки. Коль уж хвалят песни, значит, и меня заодно.

Несколько недель спустя я отправляюсь в бухгалтерию Министерства культуры, где получаю гонорар в виде 30 советских рублей за каждый текст песни. Поскольку таких песен много ― мой гонорар внушителен.

Я весело говорю кассиру, отсчитывающему мне денежные купюры: "Да, негусто! Наверное, композитор не доволен?!"

"Что Вы, ― добродушно улыбается работник бухгалтерии, ― очень даже доволен". ― И перейдя на шёпот, добавляет: "Вы же с ним проходите по разным категориям оплаты. Он, как народный композитор, получает по самой высшей категории, а Вы, как никому не известный поэт, по самой низшей".

Я не в обиде. Хотя как-то странно. Комиссия постановила, что песни в спектакле звучат хорошие. А хорошими они стали потому, что композитором была написана выдающаяся музыка высшей категории, которая и подтянула посредственные стихи низшей категории до достойного уровня. Что-то в этом роде.

Ну, да ладно! Не в деньгах ― счастье.

Надо признаться, что рокировка с двумя композиторами позволила мне вновь обрести веру в человека.

И на прощание хочу поведать вам забавную историю про то, как наше сотрудничество над "Дюймовочкой" пригодилось доброму композитору в трудную минуту.

Пару лет спустя со дня сдачи спектакля, попадаю я на какой-то "круглый стол", организованный для журналистской братии, и на этом мероприятии присутствует мой любезный маэстро. Следует напомнить, что за окнами в это время вовсю уже бушевала "перестройка". Гласность вступила в свои права. Журналисты тогда сильно лютовали, заставляя весь "официоз" оправдываться за долгие годы отсутствия свободы слова и прочего.

И вижу я такую картину. Сидит мой любимый композитор почти под перекрёстным журналистским артобстрелом. И летят в него как снаряды вопросы типа: "А где Вы были, когда музыканта такого-то не пущали на сцену, а песни такого-то композитора не давали в эфир?"

Вижу, тяжело приходится человеку отбиваться. Аргументов в защиту не очень-то хватает. А тут ещё вопросец с подковыркой: "А бардам чего дорогу не давали?"

И тут плечи у моего соавтора по "Дюймовочке" расправились прямо на глазах, как крылья затрепетали. Взгляд стал осмысленным и острым. Глянул он в зал и как-то по-ленински, с прищуром, почти с картавинкой прокричал: "Ан нет, товарищи! Песни бардов живут в сердце моём. И примером тому является моя совместная работа с замечательным представителем этой славной плеяды поющих поэтов Борисом Вайханским".

Конечно, я утрирую выражения, прозвучавшие тогда. Но суть сказанного была именно такой. В общем, поставил композитор в тот раз журналистов на место. Меня он, конечно, в зале не разглядел. Но я был горд тем, что имя моё, подобно знамени на революционных баррикадах, гордо трепетало в его музыкальных устах.