В день рождения подарок

преподнес я сам себе.

Сын потом возьмет — озвучит

и сыграет на трубе.

Сочинилось как-то так, само собою,

что-то среднее меж песней и судьбою...

9 мая 2008 года исполняется 84 года со дня рождения Булата Окуджавы, человека, который не нуждается в представлениях, чье имя стало символом эпохи.

Вот что писал о себе сам Окуджава в ироничном рассказе, озаглавленном "Гений":

Это было задолго до войны. Летом. Я жил у тети в Тбилиси. Мне было двенадцать лет. Как почти все в детстве и отрочестве, я пописывал стихи. Каждое стихотворение казалось мне замечательным. Я всякий раз читал вновь написанное дяде и тете. В поэзии они были не слишком сведущи, чтобы не сказать больше. Дядя работал бухгалтером, тетя была просвещенная домохозяйка. Но они очень меня любили и всякий раз, прослушав новое стихотворение, восторженно восклицали: "Гениально!"

Тетя кричала дяде: "Он гений!" Дядя радостно соглашался: "Еще бы, дорогая. Настоящий гений!" И это ведь все в моем присутствии, и у меня кружилась голова.

И вот однажды дядя меня спросил:

— А почему у тебя нет ни одной книги твоих стихов? У Пушкина сколько их было... и у Безыменского... А у тебя ни одной...

Действительно, подумал я, ни одной, но почему? И эта печальная несправедливость так меня возбудила, что я отправился в Союз писателей, на улицу Мачабели.

Стояла чудовищная тягучая жара, в Союзе писателей никого не было, и лишь один самый главный секретарь, на мое счастье, оказался в своем кабинете. Он заехал на минутку за какими-то бумагами, и в этот момент вошел я.

— Здравствуйте,— сказал я.

— О, здравствуйте, здравствуйте,— широко улыбаясь, сказал он. — Вы ко мне?

Я кивнул.

— О, садитесь, пожалуйста, садитесь, я вас слушаю!..

Я не удивился ни его доброжелательной улыбке, ни его восклицаниям и сказал:

— Вы знаете, дело в том, что я пишу стихи...

— О!— прошептал он.

— Мне хочется... я подумал: а почему бы мне не издать сборник стихов? Как у Пушкина или Безыменского...

Он как-то странно посмотрел на меня. Теперь, по прошествии стольких лет, я прекрасно понимаю природу этого взгляда и о чем он подумал, но тогда...

Он стоял не шевелясь, и какая-то странная улыбка кривила его лицо. Потом он слегка помотал головой и воскликнул:

— Книгу?! Вашу?!. О, это замечательно!.. Это было бы прекрасно!— Потом помолчал, улыбка исчезла, и он сказал с грустью:— Но, видите ли, у нас трудности с этим... с бумагой... это самое... у нас кончилась бумага... ее, ну, просто нет... финита...

— А-а-а,— протянул я, не очень-то понимая,— может быть, я посоветуюсь с дядей?

Он проводил меня до дверей.

Дома за обедом я сказал как бы между прочим:

— А я был в Союзе писателей. Они там все очень обрадовались и сказали, что были бы счастливы издать мою книгу... но у них трудности с бумагой... просто ее нет...

— Бездельники,— сказала тетя.

— А сколько же нужно этой бумаги?— по-деловому спросил дядя.

— Не знаю,— сказал я,— я этого не знаю.

— Ну,— сказал он,— килограмма полтора у меня найдется. Ну, может, два...

Я пожал плечами.

На следующий день я побежал в Союз писателей, но там никого не было. И тот, самый главный, секретарь тоже, на его счастье, отсутствовал.

По словам Станислава Рассадина, сам Окуджава был самым серьезным своим критиком. Воспоминания Станислава Рассадина о Булате Окуджаве:

Сдружились мы как-то мгновенно, и это было тем более просто, что я его совершенно не воспринимал, как поэта. Я знал, что у него вышла в Калуге книжечка стихотворная. Он ее не показывал и правильно делал, потому что когда я ее прочел, гораздо позже, по-моему, там ничто или почти ничто не предвещало, что появится потом...У него было тогда две песенки: "А ну, швейцары, отворите двери" и "Ах, Надя, Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души". Прелестные песенки, но не более того. ...Хотя я в то, что он сочинял, влюбился сразу...

Как-то совершенно незаметно, естественно, вдруг, даже как-то прежде осознания началось то потрясающее Явление...

Булат долгое время свои песни не пел, он страшно стеснялся... Он, конечно, уже кое-что про себя понимал, но все-таки это воспринималось как нечто домашнее, годное для того, чтобы напевать или на закуску эти песни петь. Хотя понимал и видел и мой, и уже другой восторг, но все-таки какая-то была в нем неуверенность. До того дошло, что эти все песни я уже успел по несколько раз спеть своим новым друзьям в Литгазете. Первое самое крупное выступление в Москве было в новогоднюю ночь с 59-го на 60-й год. Все эти песни уже были известны в моем идиотском исполнении, но тем более он всех потряс. Я помню, когда эти песни услышал наш друг Лазарь Лазарев, он сказал Булату: "Вот увидите, через год вас будет знать вся Россия". Поверил Булат, не поверил, но случилось это, может быть, даже раньше, чем через год.

Как только песни стали звучать, стали и пленки распространяться по Москве. Тут же началась настоящая травля. Причем вполне официальная. Не только, скажем, композитор Соловьев-Седой, выступая по телевидению, сказал, что у Окуджавы белогвардейские мелодии, не только... Стали появляться фельетоны. В одном, я помню, — даже небездарно, — его назвали, хотя очень обидно, Вертинским для неуспевающих студентов...

Действительное потрясение было у него это когда он впервые выступал в Доме кино. Просто две-три песни вышел спеть. А мы как раз как нарочно в этот вечер ждали его на Кутузовском. Был такой писатель Илья Зверев, который собирал всегда вокруг себя литераторов и академиков, в частности, я помню, в этой компании был Виталий Лазаревич Гинзбург, нынешний Нобелевский лауреат, тогда для нас Витя. И вот мы все ждали, особенно академики, ученые ждали, потому что об Окуджаве уже все слышали, а его самого не слышал почти никто. И он не пришел, хотя в те поры он весьма охотно приходил, откликался. Мы страшно удивились. Оказывается, произошел скандал. Его там оскорбили, в Доме кино. Как нарочно, там перед этим был фильм документальный под названием, очень типичным для тех времен — "Осторожно, пошлость". И вот когда Булат вышел и запел что-то из своих совершенно потрясающих песен... Боюсь соврать, но, кажется, "Вы слышите, грохочут сапоги", и актер Кмит (это Петька из "Чапаева"), захлопал и закричал что-то вроде того: "Вот вам "осторожно, пошлость"". Булат ничего не понял, но зал стал аплодировать, прогоняя его со сцены, и он ушел...

Окуджава был сложным человеком. По-своему очень жестким.

Одно литературное объединение пригласило приехать и почитать стихи. О песнях там речи быть не могло: он еще стеснялся их петь, их было мало, а он писал себе стихи и поэмы, которые не знаю даже, где сейчас находятся. Он попросил, чтобы я с ним поехал. Еще с нами была его тогдашняя жена Галя. Очень милая женщина, рано умершая...Я помню, как Булат там читал поэму об их семейном разладе. И я слушал в ужасе, думал, как же Галя, сидящая тут, может это слушать, — о неминуемости разлада, о неминуемости расставания... Галя после этого меня спросила: "Правда, Стасик, какая хорошая поэма?" ...Я понял, какая в сущности жестокая штука искусство и, в частности, поэзия. Когда можно читать при возлюбленной женщине стихи о том, как ты ее разлюбил, в какой-то мере не жалея ни ее, ни себя...

У Сани Городницкого есть смешная очень история. Он вспоминает, как Окуджава один раз выступал вместе с некоторыми из бардов, и до него вышел один, который спел песню о том, как летит наш певчий клин, а впереди вожак, которого зовут Булатом. А Булат не слышал.... И он вышел петь сразу после и тут же спел песню свою замечательную Антон Палыч Чехов однажды заметил"...Там строчки "дураки любят собираться в стаю, и главный во всей красе"... Он не понял, почему вдруг начали хохотать...

Сейчас пришло время наконец прочесть Окуджаву, я говорю о стихах. Уникальность Окуджавы, с моей точки зрения, в том, что ему-то уж с его гитарой сам Бог велел быть наряду с эстрадниками. А он на удивление просто сохранил эту поэтическую целомудренность. В этом смысле я и говорю, что его пора прочесть, наконец прочесть. Многие стихи настолько обаятельны и прекрасны...