чему свидетели мы были!..

(А. Пушкин. 19 октября 1836)

Наверное, его нельзя понять без Пушкина и Моцарта, точнее — без пушкинского Моцарта (ведь это, в сущности, духовный автопортрет самого Пушкина).

...Скоро Сороковины, а я все еще никак не могу собрать все мысли в точку, никак не могу их сфокусировать.

Так было, когда умерли В. Высоцкий в 80-м, А. Д. Сахаров — в 89-м, Л. К. Чуковская — в 96-м...

Полюбил — с "первого взгляда", то есть с первого слова, с первого звука — навсегда (услыхал — в 60-м, конечно, с магнитофона). У всех, кто любит его, наверное, было так же. Но кто же все-таки первым понял-почувствовал великую его судьбу? Судьбу "властителя чувств" (А. Вознесенский)? Это и юный тогда, в 1958-м . Ст. Рассадин, и Л. Лазарев, фронтовой сверстник Булата, и чуть позже такой же его сверстник А. Володин...

Сблизились больше 30 лет назад, но особенно в последние годы, когда стал жить в Переделкине, с 93-го. Он пришел тогда к нам и принес на новоселье маленький, с детскую ладонь, пейзаж, инкрустированный по дереву (это зэки ему подарили несколько таких простых и трогательных поделок, сработанных "на зоне ").

— Как тебе здесь?

— Не верится. Просыпаюсь, щиплю себя: не приснилось ли?

— А я уже восьмой год себя щиплю... А мне еще не верилось, что вот он — здесь, что я могу зайти к нему. Да и до сих пор — и тоже навсегда — не верится, что был у него на 60-летии, на 70-летии, на многих его выступлениях, что встречали у него Новый год, что посвятил он мне два стихотворения...

В мае 69-го на гурзуфском рынке я стоял и прикидывал, как бы хитрее истратить трешку с мелочью. Вдруг кто-то сзади тихо дотронулся до меня. Оборачиваюсь: Булат! Поговорили, а когда расставались, он очень тактично и даже сухо, по-деловому вдруг передает мне 500 рублей: "Я знаю, как тебе сейчас, сам был в такой шкуре. Разбогатеешь — отдашь. А я сейчас могу..." (Я перед этим публично выступил против травли А. И. Солженицына, а также Булата Окуджавы, Владимира Максимова, Наума Коржавина, Эрнста Неизвестного — со всеми вытекающими отсюда последствиями.) Позже узнал, что он помогал вот так же тихо десяткам людей.

А на прощанье: "Приезжай с Ирой к нам в Ялту 9 мая..." Мы с женой приехали, думая, что на День Победы, а оказалось и на день его рождения. Он тогда сказал: "Я до 45-го года все переживал, что этот день ничем не ознаменован, и на тебе..."

Каждая встреча с ним, каждый его звонок — подарок, лучик счастья.

Когда в 93-94-м годах в "оппозиционной" печати устроили мне травлю за якобы "оскорбление России" (я сказал, что, проголосовав за Зюганова и Жириновского, она "одурела "), он позвонил: "Не обращай внимания. Они бы и Пушкина, и Чаадаева, и Лермонтова затравили, пусти их в те времена..."

"Пусти их в те времена..." Он в тех временах был своим...

Последний звонок перед последней его поездкой: "Не хочется ехать. Мечтаю перебраться к вам" (то есть в Переделкино, на свою дачу, которую он как-то на время разлюбил после того, как ее ограбили ...)

13 июня. Всю ночь и весь день "Эхо Москвы" передает его песни.

Не знаю, кем он будет для будущих. Но очень хорошо знаю, кем он был для меня, для нас, наверное, для десятков, если не сотен тысяч. Чтобы там ни происходило, его тихий голос, его серебряный камертон все эти 40 лет всегда помогал выплыть, не разрешал утонуть — помогал не меньше, чем аввакумовский колокол Солженицына. Этот тихий голос заглушил весь тот чудовищный грохот лицемерия, цинизма, лжи, в котором мы жили и о котором сейчас забываем. Этот голос вдруг напомнил нам, что мы — люди:

Совесть, благородство и достоинство — вот оно, святое наше воинство. Протяни ему свою ладонь, за него не страшно и в огонь.

Лик его высок и удивителен. Посвяти ему свои краткий век. Может, и не станешь победителем, но зато умрешь как человек.

Этого напоминания, конечно, не могли стерпеть нелюди.

Ничего, ничего, что его голос сейчас почти не слышен за новым грохотом новых временщиков. "Песенка о Моцарте", "Молитва Франсуа Вийона", "Надежды маленький оркестрик", "Старинная студенческая песня" ("Поднявший меч на наш союз ..."), "Возьмемся за руки друзья" переживут их всех. Это моцартианско-пушкинское — навсегда.

Его тихие арбатские похороны — это наши третьи действительно национальные похороны, после Владимира Высоцкого и Андрея Дмитриевича Сахарова. Кто был в тот день в Театре имени Вахтангова и видел лица тех людей, что пришли попрощаться с Булатом Окуджавой, — у того снова затеплилась надежда.

Меня уже давно поразило, как часто он посвящает свои стихи разным людям. Но вот сейчас я попытался перечислить всех тех, кому он подарил частицу своей души. Вот они:

К. Паустовский, Ю. Домбровский, П. Антокольский, Арс. Тарковский, И. Бродский, В. Некрасов, Я. Смеляков, С. Наровчатов, Б. Слуцкий, Ю. Васильев, Б. Балтер, Б. Федоров, С. Щипачев, Ю. Нагибин, Ю. Даниэль, А. Д. Сахаров, Ю. Трифонов, В. Высоцкий, К. Кулиев, П. Луспекаев, В. Кондратьев, В. Фогельсон, Р. Рождественский, А. Адамович, О. Волков, А. Иванов, З. Гердт, Б. Чичибабин, Л. Карпинский, Вл. Соколов, Л. Копелев;

Б. Ахмадулина, З. Крахмальникова, А. Белякова, И. Бадаева, О. Батракова, Т. Кулыманова, Н. Матвеева, И. Лиснянская. М. В. Полякова, Е. Камбурова, В. Долина, Ю. Мориц, А. Пугачева;

Ст. Рассадин, И. Шварц, Е. Евтушенко, Ю. Давыдов, Ф. Искандер, Ф. Светов Вл. Мотыль, К. Ваншенкин, Ю. Никулин В. Никулин, А. Володин, М. Хуциев М. Козаков, В. Спиваков, Л. Разгон А. Приставкин, В. Аксенов, А. Жигулин Ч. Амирэджиби, В. Астафьев, Л. Лосев А. Кушнер, В. Фрумкин, Д. Бобышев Е. Рейн, А. Рыбаков, Б. Золотухин М. Квливидзе, Н. Грицюк, Вл. Ермаков Б. Сарнов, С. Ломинадзе, Б. Биргер А. Межиров, С. Никитин, Ю. Ким О. Чухонцев, Р. Габриадзе, Т. Чиладзе Д. Чарквиани, Н. Коржавин, О. и Ю. Понаровские...

А еще родным — сыновьям, жене Оле Арцимович, маме Ашхен Степановне, отцу Шалве Степановичу, сестре Нателе, брату Гиви...

Больше ста посвящений (уверен, что я не сумел пока назвать всех).

А еще — учащимся 33-й московской школы на Арбате, придумавшим слово "арбатство" (как не позавидовать им — с таким посвящением вступать в жизнь! Где они сейчас? Как они?).

Факт, по-моему, абсолютно небывалый. И факт в то же время чисто пушкинский: перечитайте, послушайте лицейские мотивы, лицейскую симфонию Пушкина.

Но: столько посвящений! Как ни у кого, никогда...

В чем тут дело? Мне думается, не только и даже не столько "в упрямом желании доказать себе, что ты не одинок" (Ст. Рассадин).

А пушкинский Лицей — такое же "упрямое желание"? Да ведь Пушкин немыслим без своего Лицея, "... был Лицей. Не кончался" (Ю. Тынянов). Не кончался в — Пушкине. Но со смертью его — кончился, хотя огоньки, искры лицейского культа дружбы, товарищества еще долго согревали души лицеистов. "Будем молоды хоть раз в году посреди тех, с кем вместе были молоды" (Я. Грот, лицеист).

А уж после того, как Великий Октябрь закрыл Лицей, после того, как поэта расстреляли за недоносительство, после того, как кучка последних лицеистов, собравшихся 19 октября 1927-го, была посажена, после того, как Ленин провозгласил — "каждый член партии должен быть агентом ЧК" , после того, как Сталин "развил" Учителя (теперь уже каждый советский человек должен помогать "органам") — о каком культе дружбы, товарищества можно было мечтать?

Но вот Булат воскресил пушкинский Лицей и создал свой, новый.

Прочитайте, прослушайте лицейские мотивы, лицейскую симфонию Окуджавы...

В 70-х годах я преподавал литературу в средней шкале. Однажды, в 73-м, ребята меня спрашивают, как же так — почти все академики "единодушно осудили" Андрея Дмитриевича Сахарова, а вы рассказывали, как А. П. Чехов вышел из академии, когда туда не избрали Максима Горького?

И тогда я провел несколько уроков о пушкинском Лицее, а потом написал сценарий "Лицей, который не кончается" для телевидения с внутренним эпиграфом о достоинстве, о непредательстве (режиссер А. Тортенсен, исполняли О. Ефремов и В. Золотухин). Естественно, решил, что передача должна идти под "Старинную студенческую песню" или "Возьмемся за руки, друзья ...". Запретили. Тогда я встретился с Юлием Кимом, прочитал ему композицию, мы поговорили об А. Д. Сахарове, о Булате, и он, Юлик, тотчас же на клочке бумаги начал писать стихи "19 октября", а когда закончил, В. Дашкевич сочинил к ним музыку. Тоже запретили...

...Все бы жить, как в оны дни,

Все бы жить легко и смело,

Не высчитывать предела

Для бесстрашья и любви

И, подобно лицеистам,

Собираться у огня

В октябре багрянолистом

Девятнадцатого дня.

Как мечталось в оны дни:

Все объяты новым знаньем,

Все готовы к испытаньям,

Да и будут ли они...

Что же загадывать? Нет нужды:

Может, будут, может, нет,

Но когда-то с нашей дружбы

Главный спросится ответ.

И судьба свое возьмет.

По-ямщицки лихо свистнет,

Все по-своему расчислит,

Не узнаешь наперед.

Грянет бешеная вьюга,

Захохочет серый мрак,

И спасти захочешь друга,

Да не выдумаешь — как...

Но вот что было дальше. Эта песня оказалась любимой песней А. Д. Сахарова. А сами авторы всегда исполняли ее с посвящением Булату Окуджаве. Так естественно все и сошлось: все начала и все концы — Пушкин, Сахаров, Окуджава...

Небывалое число посвящений... Это еще говорит не только о великодушии, о духовной щедрости Булата как человека, не только о его образе жизни, но и о его художественном мире.

Кстати, он был вознагражден также огромным числом посвящений наших поэтов ему самому...

Упрекали его — то с недоумением, то злобно: "Все о себе да о себе, что в стихах, что в прозе..."

Как не понять то, о чем сказал Л. Толстой: чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит...

Потому-то тысячи и тысячи неназванных воспринимали его Слово как обращение к ним лично...

Он прежде всего спасался Пушкиным, жил духовно в XIX веке не меньше, если не больше, чем в веке XX. Однажды сказал: хотел бы быть либеральным помещиком пушкинских времен. Руководитель-идеолог из Союза писателей набросился на него: "До чего докатился..." Булат ответил: "А ты что, хотел бы стать крепостным у помещика?" (я бы добавил: и поджечь его имение и библиотеку?).

Поразительно тихо, красиво и убедительно произошло его освобождение от коммунистических иллюзий. Беспощадно к себе прошлому, но без всякого надрыва. Я бы сказал — художественно убедительно.

И отношение к родителям своим, к их большевистским убеждениям — непримиримое, но и мягко-ироничное, и печально-жалостливое: палачами не были, но палачам помогали, а потом сами оказались жертвами палачей. Не страшный суд, не реабилитация, а как бы духовная амнистия. Во всем — пушкинская мера, пушкинская "милость к падшим", но к палачам — непримиримость абсолютная.

Дети же палачей, например, того же Берия, в отличие от детей жертв, как правило, не только не стыдятся преступлений своих отцов, но и гордятся ими...

Вот еще характерный штрих. На вопрос "Интеллигент ли вы?" — ответил: "Хочу быть интеллигентом, но не мне решать. Вот умру — тогда и выяснится". И рассказал, как некий майор без всяких сомнений объявил себя интеллигентом потому, что он... майор. А я вспомнил (сам видел, сам слышал), как один член Политбюро, 77-й (всего их было III), на всю страну брякнул: "Кто я такой? Как кто? Интеллигент" (вероятно, потому, что — член Политбюро ...).

Пожалуй, никто так убедительно не продемонстрировал разницу, противоположность между тщеславием (тщетной погоней за славой), мнимой честью и честью истинной, честолюбием, между самозванством и "самостояньем человека" (пушкинское слово).

На днях Евг. Евтушенко, говоря о Булате, почему-то так вспомнил покойного Лена Карпинского: "номенклатурный диссидент". Булат никогда бы себе такого не позволил. Кстати, лучше вспомнить, что Булат посвятил именно Л. Карпинскому стихотворение о шестидесятниках.

Говорят: "Со смертью Окуджавы кончилась эпоха". Одни — с горечью, другие — злорадно. Вроде бы и так. Вот и почти половина из приведенных имен (кому посвящения) — это уже имена ушедших.

Кому из нас под старость день Лицея

Торжествовать придется одному?

Тогда это был Александр Горчаков. Кто теперь?..

Нет главного лицеиста.

А все-таки: не кончилась эпоха, хотя и кончается. А молодые? А дух Лицея Булата Окуджавы?

Противно, но скажу. Когда Булат едва успел перенести свои инфаркты, в "Завтра" появилась о нем пакостная статейка. Я встретил автора:

— Разве можно так? И в такой момент?.. Доконать мечтаете?..

В ответ — кривая ухмылка. И даже сейчас там же пакостливый, трусливый выпад.

Ну что ж. Мелкая завистливая месть за то великолепное дворянско-арбатское — набоковское — презрение к черни, с которым Булат относился к тем, у кого вместо Лицея — клика. Цитирую Набокова по памяти:

Зоил, пройдоха величавый,

Корыстью занятый одной,

Или пройдохи молодой

(Тревожный арендатор славы), —

Меня боятся потому,

Что не служу я никому.

Что зол я, холоден и весел,

Что жизнь и честь мою я взвесил

На пушкинских весах, и честь

Осмеливаюсь предпочесть.

...20 июня был в Ярославле. Зашел в маленький (частный) музей. Там — тьма самых разных колоколов и колокольчиков (и продают!). Вспомнил о Булате (он их собирал), и, на какое-то мгновение, забыв о 12 июня, подумал, вот бы его сюда, вот бы ему такие. Купил один. Куда его? На могилу? Так стащат. Отдам Оле и младшему Булату. Им сейчас труднее всех.

А сколько будет у них таких колокольчиков через 5-10-25 лет...