Двенадцать лет назад, 17 сентября 1984 года, умер один из самых замечательных российских бардов — Юрий Визбор

Есть такая наука или, как окрестил ее создатель Даниил Данин, "попытка науки" — кентавристика. Истории известно немало людей-кентавров. Леонардо да Винчи, Чюрленис, Льюис Кэррол... Владимир Высоцкий... Фантастического в них ничего, люди как люди. Только дано было больше других.

Фантастического нет. Есть мистическое. Есть загадка личности. Загадка соединения в одном — многого.

Юрий Визбор — из кентавров. В перечне творческих профессий мало таких, которые он обошел вниманием. В перечне нетворческих — тоже. Да и обошел потому только, что не успел, потому что прожил недлинную жизнь в 50 полных лет. Поэт, кинодраматург, актер, художник, альпинист... Журналист, конечно. Вот что он пишет в записных книжках: "Я рыбачил, стоял с перфоратором смену, менял штуцера на нефтедобыче, подучивался навигаторскому делу, водил самолет, участвовал во взрывных работах, снимал на зимовках показания приборов, был киноактером, фотографии выставлял в Доме журналистов, прыгал с парашютом, стоял на границе в наряде, служил радистом и заработал I класс, ремонтировал моторы, водил яхту, выступал с концертами, чинил радиоаппаратуру, тренировал горнолыжников, был учителем в школе, работал на лесоповале, водил в горах и на севере альпинистские и туристские группы, строил дома, занимался подводным плаваньем. Вот, пожалуй, и все".

Но и этого ему мало.

Я бы новую жизнь своровал бы, как вор,

Я бы летчиком стал, это знаю я точно.

И команду такую: "Винты на упор!" —

Отдавал бы, как бог, домодедовской ночью.

........................................

Ну, а будь у меня двадцать жизней подряд,

Я бы стал бы врачом районной больницы.

.........................................

Ну, а будь у меня сто веков впереди,

Я бы песни забыл, я бы стал астрономом.

В строчках он проживал то, чего в жизни не успел. Если по этой героической линии идти, очень легко свалиться в пафос, в трескучую интонацию советской песни. И это уже почти совершается:

Под моею рукой чьи-то звезды лежат.

Я спускаюсь в кафе, будто всплывшая лодка.

Здесь по-прежнему жизнь! Тороплюсь я назад

И по небу иду капитанской походкой.

Нет, не совершается. Здесь — романтическая фигура, астроном, благородный затворник. По советской привычке к коллективизму, а лучше сказать — к стадности, так быть не должно. Нужна какая-то поправка, какая-то "правда жизни". Визбор поправку делает, только совсем другую.

Но ведь я пошутил. Я спускаюсь с небес,

Перед утром курю, как солдат перед боем.

Свой единственный век отдаю я тебе —

Все, что будет со мной, это будет с тобою.

Под моею рукой твои плечи лежат,

И проходит сквозь нас дня и ночи граница.

И у сына в руке старый мишка зажат,

Как усталый король, обнимающий принца.

Какая трогательная деталь, этот старый мишка. Визбор вообще — мастер детали. Обладая поэтическим даром, может быть, не такого уж высокого накала, обращаясь с этим даром зачастую весьма небрежно — не по неумению, скорее по щедрости, — он, как большой, истинный мастер, умел штрихом единым, не отрывая кисти, написать картину. Чего стоят его "ласковые днища облаков", или август, который "как вилы, вонзает лучи теплым стогам в бока", или "высотных зданий сизые вершины"...

Рядом с изысканными метафорами как-то непостижимо находят место, прописываются строчки совершенно иные, начисто лишенные образности, даже плакатные:

Струна, и кисть, и вечное перо —

Нам вечные на этом свете братья!

Из всех ремесел воспоем добро,

Из всех ремесел воспоем добро,

Из всех объятий — детские объятья.

...................................

Пусть в перечне побед недостает чего-то, —

Нам не к лицу о том, товарищ мой, тужить.

Ведь первая печаль с названием "работа"

Останется при нас оставшуюся жизнь.

Только по-настоящему отважный, уверенный в своих чувствах и мыслях человек может позволить себе вот так пренебречь совершенством стиля и слога. Впрочем, дело не только в отваге. Визбор был не простой поэт, он был бард. Песня, требуя своего, дает все же дополнительные возможности, добавляет смелости. За песней, гитарой, интонацией в конце концов многое можно спрятать. Так, Окуджава в своих песнях позволяет порой то, что ему вряд ли простилось бы в "чистом" стихотворении. Иногда он балансирует на самом краю пропасти, имя которой пошлость. Попробуйте забыть голос, итонацию, не слышать их — и прочитайте вслух "Девочка плачет — шарик улетел..." Один шаг, одно неверное движение пера отделяют стихотворение от слащавой манерности салона.

Отрешиться, забыть, не слышать неповторимую визборовскую интонацию — невозможно. Поэтому, какой бы текст ни открыл, слышишь его голос с легкой хрипотцой, его бесконечное протяжное покашливание, его заразительное умение смеяться над написанным.

Интонационная составляющая в авторской песне — вообще предмет для отдельного исследования. Если заняться неблагородным и неблагодарным делом — начать членить творчество Высоцкого, Визбора, Окуджавы, Городницкого... далее по списку, — выводы получим обескураживающие. Положа руку на сердце, многие ли профессионалы, не кривя душой, готовы признать в Высоцком поэта? Тем более — поэта великого, чей талант равнялся бы масштабом масштабу собственной личности? Еще менее гладко обстоит дело с музыкой. Есть подозрение, что и актер он был не самый выдающийся. Но какой-то гениальный архитектор, или скульптор, или кто там еще нашел всему имевшемуся такое сочетание, так все скрепил, что бард стал поистине великим, народным. Имя этому архитектору — личность, а ее отражение — авторская интонация.

Все сказанное справедливо и по отношению к Визбору. Даже в прозе его, в пьесе "Березовая ветка", в киносценариях пробивается эта интонация.

...А вообще в первую очередь Визбор был, конечно, журналистом. Он и сам так считал. Приведенная выше цитата из записной книжки не закончена, вот ее окончание: "Не, не все. Я еще журналист. Все это я делал во имя своей основной и единственной профессии. Во имя и для нее". И — как торопливая дописка, просто чтобы не забыли — последняя строчка: "И еще я сочинял песни, рассказы, пьесы, стихи".

Даже свой главный вклад в авторскую песню Визбор сделал не как бард — как журналист. Именно ему, среди прочих, принадлежит заслуга в создании знаменитой в свое время радиостанции "Юность", журнала "Кругозор", а главное — в создании нового, неведомого до него жанра: песни-репортажа. Возвращаясь из журналистских командировок, он рассказывал слушателям о том, как на далеком севере, на плато Расвумчорр добывают апатиты, как рыбаки ходят в океан на траулере, как газовщики тянут через пустыню газопровод Бухара-Москва. Рассказывал в форме песен. В этом случае он использовал жанр не как бард — как журналист. Иногда это были вполне героические зарисовки в духе того времени. А порой рассказ принимал шутливый оборот, от героики не оставалось ничего, зато реальность угадывалась не менее отчетливо. А то и более.

Прощайте, неумытая братва,

Пустыня — море. Встретимся на суше!

Газопровод наш Бухара-Москва

Пылает в перегретых наших душах.

Гремят, как невозможные басы,

Пропеллеров оранжевые пятна.

Восточная Европа, я твой сын!

Возьми меня, пожалуйста, обратно!

Вот и все — о Визборе... Да разве можно рассказать о нем все? Тем более так коротко. Здесь не газетные заметки — книгу писать надо.

О Визборе книги нет. Зато книг с его песнями и прозой издано много. И лазерные диски появились, и множество альбомов на кассетах.

И песни его, хотя написал он сравнительно немного — около четырехсот (думаю, какой-нибудь Розенбаум перешагнул этот рубеж дважды, а то и трижды), — песни его поются все. Исключения редки.