Я родился 3 января 1930 года в Ленинграде в том же доме на Фонтанке, где живу и сейчас. С июля 41 по сентябрь 44 г. был в эвакуации – сначала в Татарии, потом в Иркутской области.

С 47 по 52 г. учился в ЛЭТИ, закончив его под аккомпанемент процесса "врачей-вредителей". Единственная работа, которая была мне в этих условиях предоставлена – это кадровая служба в армии, откуда все-таки удалось сбежать в 1955 г. при первом же хрущевском потеплении и сокращении армии. Только я успел поступить на работу на предприятие — "почтовый ящик", как опять началась зима, и пришлось безвылазно тянуть лямку в этом ящике до пенсионного возраста.

Сочинять я начал с детства, но не придавал этому значения, потому что все дети пишут стихи, все подростки пишут стихи и все юноши пишут стихи. Лишь в 61-м году, написав "Меченые атомы", я понял, что это первое зрелое стихотворение, и все написанное до него уничтожил. В дальнейшем все мои попытки свернуть со злобно-антисоветской тематики на лирику или романтику не увенчались успехом. Поэтому о перемене инженерной профессии на писательскую не могло быть и речи, и лишь в 1993 г. я был принят в РСПЛ (Российский Союз Профессиональных Литераторов).

По смерти Державы я почувствовал, что в стихах сказал о ней все, что мог, так что теперь пытаюсь рассказать в мемуарной прозе, впрочем, без надежды ее когда-нибудь издать.

Я написал всего четыре песни: "Теория относительности" и "Меченые атомы" — на известные существующие мотивы, "Год тысяча девятьсот юбилейный" и "Год 1825-й" на собственные сымпровизированые мотивы. Песня "Год 1812-й" была написана как стихотворение, к которому Юрий Стоянов позже сочинил мотив и убедил меня переработать это стихотворение, подчинив его песенным законам (тройной рефрен и пр.)

А что касается песни "Жил-был Миколка" ("Год тысяча девятьсот юбилейный"), то она начиналась, как и все, что я написал, с поразившей меня мысли – в данном случае о том, что любой российский правитель утверждается на отрицании предыдущего. Все мои мысли всегда были антисоветского свойства, поэтому я никогда не пытался произнести их вслух перед официальным микрофоном, не желая по воле инквизиции совершить переход от микрофона к костру.

Однако в компании друзей я всегда читал и пел написанные мною стихи и песни, и однажды хорошо владеющий гитарой мой знакомый актер Саша Масленников, ныне живущий в США, наиграл с моего голоса "Николашку", записал слова, и, очевидно, с его струн она потом сорвалась и стала ходить по стране.

Но ко мне она вернулась лишь в период перестройки – в сильно искаженном и ухудшенном виде. В таком испорченном варианте она напечатана в сборнике "В нашу гавань заходили корабли" и дважды исполнялась в этой программе по TВ.

В 1991 г. в Ленинграде вышла книга стихов "Я демон-шут". В 2004 книга мемуаров "Рай, из которого никто не может изгнать".

По поводу ненормативной лексики. К любому произведению необходимо подходить с учетом исторических условий: насколько естественно отводить душу наедине с самим собой в мрачной тоталитарной ночи без надежды на падение пронизанного фарисейством и ложью палаческого строя, настолько позорно произносить те же тексты в разнузданном государстве, где все дозволенно, где царствует криминал и где интеллигенция "ботает по блатной фене". В 95-м году, когда я продавал своего "Демона-шута", ко мне подошла пожилая женщина с внучкой и решила купить книжку. Я стал ее отговаривать, объясняя, что девочке еще рано переваривать эту лексику. "Ничего,– ответила бабушка, – Танечка сама сочиняет, пусть учится". Тогда я написал на форзаце: "Дорогая Танечка, прости, в этой книжке попадаются крепкие народные выражения, но постарайся не опускаться до их уровня, а подняться вместе с ними до уровня контекста".

Что же касается печати, то я вовсе не настаиваю, чтобы эти слова воспроизводились целиком, кроме разве что слова "хер", которое является всего лишь буквой кириллицы, поначалу употребляемой для легальной замены неприличного слова, а потом незаслуженно приобретшей значение синонима этого слова.